Филип Дик - Затворник из горной твердыни [= Человек в высоком замке]

— Германия, Япония и Италия, — поправила его Джулия. Он бросил удивленный взгляд в ее сторону. — Ты забыл упомянуть Италию. — Она спокойно встретила его взгляд. Неужели ты тоже забыл об этом, — задала она самой себе вопрос, — как и все остальные? Эту крохотную империю на Ближнем Востоке… и ее опереточной столицей Новым Римом.

Джулия поставила перед ним жареный бекон и яичницу, тосты и джем, кофе. Он с охотой принялся за еду.

— А чем тебя кормили там, в Северной Африке? — спросила она, тоже усаживаясь за стол.

— Дохлой ослятиной, — ответил Джо.

— Фу, какая пакость!

Криво усмехнувшись, Джо пояснил:

— Асино Мортея. Консервы с говяжьей тушенкой имели выштампованные на банках буквы А.М. Немцы называли их «Алтер Манн». Дряхлый Старик. — Он снова принялся за еду с прежней скоростью.

Нужно прочесть эту книгу, подумала Джулия и, протянув руку, вытащила ее из-под локтя Джо. Книга была вся засаленная, многие страницы надорваны. Ее читали водители грузовиков во время длительных перегонов, решила она. В дешевых столовых поздними вечерами… Могу поспорить, подумала она, ты очень медленно читаешь. Могу поспорить, что ты многие недели, если не месяцы, мусолил эту книгу.

Открыв ее наугад, она прочла:

«…теперь, в глубокой старости, он с невозмутимым спокойствием взирал на владения, которых домогались еще древние владыки, но не могли даже постичь их необъятности, на корабли от Крыма до Испании и по всей Империи, и все под одним флагом, по морям и долам, где была одна и та же речь, одна и та же монета в обращении. Старый великий Юнион Джек развевался от восхода солнца до его заката: наконец было достигнуто все, что касалось как солнца, так и флага».

— Единственная книга, с которой я не расстаюсь, — сказала Джулия, — по сути даже вообще не книга. Это оракул, «Книга Перемен». Это Фрэнк пристрастил меня к ней, и я пользуюсь ею всегда, когда надо принять какое-нибудь решение. Я никогда не выпускаю ее из своего поля зрения. Никогда. — Она закрыла «И саранча…» — Хочешь на нее глянуть? Хочешь воспользоваться ею?

— Нет, — отрезал Джо.

Положив подбородок на руки, опирающиеся на стол, она спросила:

— Ты надолго сюда переехал? И что намерен делать дальше? Размышлять над нанесенными твоей стране оскорблениями, над клеветой, которой она окружена? Ты поражаешь меня, подумала она, своей ненавистью к жизни. Но в тебе есть что-то. Ты — как небольшое животное, не очень-то известное, но проворное. Изучая его умное, узкое и смуглое лицо, она теперь удивлялась, как это я могла вообразить, что он моложе меня? Но эта твоя ребячливость вполне искренна. Ты все еще младший братишка, боготворящий своих старших братьев, майора Парди и генерала Роммеля, пыхтящий и потеющий, лишь бы выбраться на свободу и начать громить всех этих томми. Они и в самом деле задушили твоих братьев проволочной петлей? Мы слышали об этом, рассказы о зверствах, видели фотоснимки, которые стали печатать после войны. Она содрогнулась. Но ведь британские коммандос были отданы под суд и давным-давно наказаны.

Радио прекратило передавать музыку. Похоже было на то, что будут давать последние известия, был слышен характерный коротковолновый треск из Европы. Голос почти затих и стал неразборчивым. Наступила продолжительная пауза, вообще ничего не было слышно. Только тишина. Затем раздался голос диктора из Денвера, очень чистый, как будто говорили совсем рядом. Она протянула руку, чтобы поискать другую станцию, но Джо перехватил ее.

«…известно о кончине канцлера Бормана ошеломило потрясенную Германию, которая даже вчера как всегда была совершенно уверена…»

Они с Джо разом вскочили со своих мест.

«…все радиостанции Рейха отменили запланированные передачи, для радиослушателей звучат торжественные мелодии, исполняемые хором дивизии СС „Дас Рейх“, перемежаемые партийным гимном „Хорст Вессель“. Позже, в Дрездене, где находятся исполняющие обязанности секретаря партии и руководители „Зихерхайтсдинст“, национальной службы безопасности, которая пришла на смену гестапо…»

Джо увеличил громкость.

«…реорганизация правительства, сформированного по настояниям покойного рейхсфюрера Гиммлера, Альберта Шпеера и других, провозглашен двухнедельный государственный траур, уже закрыты многие предприятия и магазины. Однако о сих пор еще не объявлено об ожидаемом созыве Рейхстага, официального парламента Третьего Рейха, чье одобрение требуется для…»

— Это будет Гейдрих, — сказал Джо.

— Мне хочется, чтобы это был крупный блондин Ширах, — сказала Джулия. — Господи Иисусе, значит, он, в конце концов, умер. Как ты думаешь, у него есть шансы?

— Никаких, — коротко ответил Джо.

— Может быть, теперь начнется гражданская война, — сказала она. — Ведь эти пугала уже старики. Геринг и Геббельс — все эти старые партийцы.

Радио продолжало:

«…сказал просто, что он искренне опечален утратой не только солдата, патриота и преданного партии вождя, но также, как он о том уже говорил много раз, личного его друга, которого, как всякий вспомнит, он поддерживал в споре, возникшем в междуцарствие вскоре после войны, когда какое-то время стало казаться, сто элементы, противящиеся восхождению герра Бормана к верховной власти…»

Джулия выключила радио.

— Это все пустая болтовня, — сказала она. — Зачем они прибегают к подобным выражениям в отношении этих ужасных убийц, о которых говорят, будто они такие же, как и мы?

— Они такие же, как и мы, — сказал Джо. Он сел за стол и снова принялся за еду. — Нет ничего такого, что они сделали, чего бы не сделали мы, окажись на их месте. Они спасли мир от коммунизма. Если бы не Германия, нами бы теперь правили красные. Нам было бы куда хуже.

— Ты тоже просто болтаешь, — возмутилась Джулия. — Несешь сущий вздор.

— Я жил при наци, — сказал Джо. — И знаю, что это такое. Это что, всего лишь пустая болтовня, прожить двенадцать, тринадцать — даже больше — пятнадцать лет? Я получил рабочую карточку в организации Тодта. В ней я работал с 1947 года, в Северной Африке и США. — Послушай, у меня подлинно итальянские способности к строительным работам. Организация Тодта дала мне высокий квалификационный разряд. Я не разгребал асфальт и не размешивал бетон для автострад. Я помогал проектировать. Инженеру. И вот как-то приходит к нам доктор Тодт и проверяет, что сделала наша бригада. Он говорит мне: «У тебя хорошие руки». Вот поистине великий момент. Уважение к труду. Это далеко не пустые слова. То, что они говорят. До них, нацистов, все смотрели свысока на физический труд. Я тоже. Этакий аристократизм. Трудовой фронт положил этому конец. Я впервые по-новому взглянул на собственные руки. — Он говорил теперь так быстро, что из-за его сильного акцента Джулия с трудом понимала, что он говорит. — Мы все тогда жили в лесу, как братья, в северной части штата Нью-Йорк. Пели песни. Строем ходили на работу. Поддерживали в себе воинский дух, только не для того, чтобы разрушать, а чтобы восстанавливать. Это были вообще лучшие дни моей жизни, послевоенное восстановление — прекрасные опрятные, построенные надолго бесконечные ряды общественных зданий, квартал за кварталом, целые новые центры Нью-Йорка и Балтимора. Теперь, разумеется, эта работа уже в прошлом. Теперь бал правят крупные картели, такие, как «Нью-Джерси Коупп и сыновья». И это уже не нацисты, это просто старые европейские могущественные воротилы. И намного хуже их, ты слышишь? Нацисты, такие, как Роммель или Тодт, в миллион раз более порядочные люди, чем промышленники, подобные Круппу и банкиры, все эти пруссаки. Жаль, что их не потравили газом. Всех этих господ в жилетах.

Однако, подумала Джулия, эти господа в жилетах здесь утвердились навечно. А твои кумиры, Роммель и доктор Тодт, они просто появились здесь после прекращения военных действий для того, чтобы расчистить развалины, построить автострады, наладить промышленное производство. Они даже не тронули евреев, как приятный сюрприз — они объявили амнистию, так что и евреи тоже получили возможность энергично взяться за дело. Но только до сорок девятого года… и тогда, прощайте, Тодт и Роммель, ступайте в отставку и гуляйте себе на зеленой травке…

Разве мне все это неизвестно? Подумала Джулия. Разве я не слышала обо всем этом от Фрэнка? Нечего тебе разглагольствовать тут передо мною о жизни под нацистами — ведь у меня муж был евреем. Я понимаю, что доктор Тодт был кротким и скромным человеком. Я понимаю, что все, что он хотел сделать, это обеспечить работой — честной, достойной уважения работой — миллионы отчаявшихся американских мужчин и женщин, которые с потухшими взорами бродили среди руин после войны. Я знаю, что он хотел предусмотреть медицинскую помощь, санатории, дома отдыха и достойное человека жилище для каждого, независимо от его расы. Он был строителем, а не мыслителем… и в большинстве случаев ему удавалось создать то, к чему он стремился. Вот только…